Раку закон не писан

Раку закон не писан Профессор Игорь Русаков:
«Если 75-летний онкобольной после диагноза вместо
3-4 лет живет 12-15, это весьма неплохо»

Беседа с президентом Фонда «Вместе против рака» д.м.н., профессором, вице-президентом РООУ, зам. главврача по онкологии ГКБ №57 (здесь самое крупное онкоотделение, на 500 коек) Игорем РУСАКОВЫМ.

– Игорь Георгиевич, так сложилось, что многие люди панически боятся самого слова «рак». Почему до сих пор не удалось изменить отношение общества к этой болезни?

– На самом деле тревоги людей достаточно обоснованны. Онкозаболевания – вторая по значимости причина смерти (уступает только сердечно-сосудистым заболеваниям). Рак уносит около 300 тысяч людей в России в год. При этом выявляется он у 500 тысяч ежегодно.

– Но ведь не так боятся умереть от инфаркта, как от рака…

– В 70–80-е и даже 90-е годы говорить слово «рак» пациенту нам было запрещено. Если все плохо было, без надежды, то могли признать: да, вот этот умер от рака. Если же прогноз хороший, то пациент шел с диагнозом «язва» или «доброкачественная опухоль», хотя это был самый настоящий рак. Не только ему, даже его родственникам давалась «врушка» (так мы ее называли), то есть неправильный диагноз.

– Сейчас правду-матку рубите?

– Мы солидарны со всеми мировыми тенденциями в этом вопросе. Человек должен знать о своем диагнозе если не все, то большую часть. Сейчас мы можем объяснять все пациенту.

– Вот вы говорите пациенту или его родным, что он «не жилец»...

– У нас никогда не бывает больного, которого бы мы считали «не жильцом». Если хотите, это не богоугодно. Другое дело, когда я считаю, что препараты противоопухолевые ему не показаны – не будет эффекта от них или он не перенесет их. Но ему пытаемся сделать переливание крови, непроходимость каких-то органов восстанавливаем, в конце концов – обезболиваем. И иногда на фоне такого паллиативного лечения болезнь может отступать. Чаще всего это на время, почти никогда – навсегда.

– И все это вы объясняете пациентам?

– Конечно. Поймите, все панические страхи, которые есть даже у высокообразованных россиян, – от недостатка информированности. Люди не знают, что диагноз во многих случаях не является фатальным. Не знают, что при хорошем лечении наступает ремиссия. И больной живет как любой другой и умрет тогда, когда бы умер, если бы у него не было рака. То есть недуг не влияет ни на качество жизни, ни на ее продолжительность. Все, что нужно, – только выявить его на ранней стадии. Вот именно это нужно донести до людей, и особенно до заболевших, чтобы они не боялись. Но будет ли пациент верить нам? Увы, не всегда.

– Россияне сторонятся общения с онкобольными. Не знают, как себя вести с ними, какие слова сочувствия говорить. А некоторые откровенно боятся… заразиться.

– Насчет «заразиться» – есть исследования, которые подтверждают, что врачи-онкологи болеют не чаще, чем все остальные. А они ежедневно общаются с десятками раковых пациентов. Слухи о заразности родились от неправильной интерпретации факта, что некоторые виды рака имеют вирусную природу. Стали думать, что рак, как грипп, передается по воздуху. Это не так.

– А как «вирусный рак» тогда передается? Через кровь? Через половой контакт? И действительно ли можно уже говорить об эпидемии?..

– Про эпидемию. Это и так, и не так. Целый ряд вирусов связывают с опухолевыми процессами. Самый известный пример – вирус папилломы человека, который инициирует рак шейки матки (потому мы все ратуем за вакцинацию девочек). Он же может привести к раку мочевого пузыря, раку гортани. Для большинства опухолей других локализации эта связь абсолютно не доказана.

Внутри нашего организма достаточно внутриклеточных вирусов, которые в принципе могут вызвать злокачественный процесс. Они в нас живут, работают (на 3% наш ген состоит из вируса). Эта все сложная материя... Вот считается, что вирусные гепатиты могут так или иначе приводить к развитию рака. Но этот рак на самом деле может быть индуцирован не вирусом, а его последствиями (то есть тем, что вирус натворил в организме).

– Вот вы видели сотни раковых пациентов. Можете, наверное, уже по одному виду человека определять, есть ли у него онкология или склонность к ней?

– Нет, не могу. Типы сложения, склонность к полноте – все это может влиять, но не является определяющим. Больше даже вредные привычки, а конкретно – курение, дают заподозрить вероятность онкологии. Рак легкого, гортани, мочевого пузыря… Возможно, возросшее число курильщиков было причиной как раз того, что выросло число злокачественных опухолей. Мужчины раком легкого по сравнению с женщинами болеют в соотношении 3 к 1, мочевого пузыря – 4 к 1. Это можно объяснить отчасти и курением. Что интересно, смертность от онкологии у женщин в развитых странах и в России приблизительно одна и та же. А у наших мужчин – в три раза хуже.

– С чем это связано?

– Трудно сказать. Во многом – с плохими показателями по раку предстательной железы. В Америке и Европе заболеваемость им выше, а смертность – ниже.

– Вот объясните мне, почему мы всем миром должны собирать деньги на лечение от рака? Это касается не только Жанны Фриске.

– Во многом это ритуально. Ритуал такой, и еще – строгое убеждение, что на Западе все значительно лучше, чем у нас. В целом мы многое перенимаем у них. Был период, когда разница в оборудовании, лекарствах, материалах, уровне специалистов была колоссальная. С 2009 года ситуация стала потихоньку выравниваться. И в России могут лечить большинство форм рака не хуже.

– Многие не доверяют нашим врачам.

– Существует определенная агитация, что лечение за рубежом лучше. Я ничего не говорю против их клиник, там очень хорошая медицина, но в принципе мы, повторюсь, приближаемся.

– Бывает, российские врачи отказываются лечить пациента как совершенно безнадежного, а в Европе или Америке берутся.

– Бывает. Отказывают наши недостаточно квалифицированные специалисты. Но и бывает, что за границей сначала берутся, а потом тоже отказывают. Показательный случай: родителям ребенка здесь сказали, что он умирает, и ничего сделать нельзя. В Израиле – брались. Его привезли туда, там его обследовали, но оперировать не стали. И когда он возвращался домой, умер в самолете…

– Вот вы говорите, лечить на местах надо. Но вот была такая статистика: излечиваемость рака яичка в регионах – 40%, по Москве – 70%, в Европе – 95%.

– Многое зависит от квалификации врачей – это правда. Если родители сомневаются, что их ребенка правильно лечат в регионе, то они могут и должны поехать в один из федеральных центров.

– И его там примут?

– Обязаны. По направлению от лечебного заведения.

– Так его могут не дать. Скажет врач – не надо вам в Москву, я сам вылечу…

– В онкологии никогда проблема не решается одним специалистом. Консилиум из трех врачей. И если один зарвавшийся хирург говорит, что «я могу, я прооперирую сам», и при этом он малоквалифицированный, то двое других обязаны его остановить и отправить ребенка в федеральный центр.

– Почему квот не хватает? Разве сам страшный диагноз не дает права получать высококачественное лечение, ведь иначе человек обречен?

– Вот у нас нет квот. Лечат всех больных, в том числе из других регионов, – им дают направления, и мы лечим. Но это только если речь идет об операции. Если же химиотерапия, то проводят ее только по месту жительства, потому что лекарства дорогие, и лимиты выделяются каждому региону.

Мы крайне редко посылаем своих пациентов в федеральные центры. Но да, есть определенная группа больных, которым могут оказать помощь только в крайне высококвалифицированных учреждениях. Таких пациентов не так уж много, и несколько наших крупных федеральных центров (типа РОНЦ Блохина) могли бы обеспечить их, если бы не занимались лечением тех больных, которых могут лечить в обычных диспансерах. И тогда бы, наверное, квот хватало бы. Думаю, скоро это несоответствие будет устранено. Уже сейчас множество методик, которые были только в федеральных центрах и стоили очень дорого (для бюджета), теперь есть в каждом диспансере и стоят дешево.

– Часто фонды собирают деньги на лечение детей в наших же, российских клиниках. То есть государство отказывается их лечить бесплатно?

– В некоторых ситуациях речь идет о трансплантациях для онкобольного. И это могут делать только единицы врачей, число таких операций ограничено, а сами они затратны (по 3–4 миллиона рублей). Ни одна страна не может обеспечить полностью за государственный счет лечение всех онкобольных. Появляется столько новых инновационных методик, что одних госдотаций может не хватить. Но и в этом плане ситуация в России не самая плохая.

– Но почему тогда люди сами покупают себе даже отнюдь не инновационные лекарства, а самые обычные? Разве они не бесплатные?

– Большая часть препаратов, в которых нуждаются люди, бесплатные. Но есть такая штука. Вот создается лекарство, а потом на его основе выпускаются аналоги. И можно спорить о том, лучше они или хуже. Среди них есть очень хорошие, ничуть не уступающие аналогам, есть и похуже. Но не мы, врачи, выбираем препараты для закупок учреждению. Проводится тендер, и часто выигрывает его та компания, которая предложила дешевый дженерик, а не та, которая выпускает дорогой первичный препарат.

– Есть вообще очереди на госпитализацию из онкобольных?

– Если они есть в регионах, это нарушение законодательства. Приказ об оказании онкопомощи гласит, что дается максимум две недели от установления диагноза до начала лечения. Он неукоснительно должен соблюдаться.

– А сам процесс лечения регламентирован приказом?

– Вообще результат лечения в некоторых случаях предсказать бывает сложно. У каждого больного во время лечения может сама опухоль мутировать. И есть часть пациентов, которые не отвечают на терапию. Это во многом коварство болезни. Мы знаем, что препарат поможет 75% больных, а 25% попадут в другую зону. И это даже с учетом того, что, прежде чем назначить конкретное лекарство, берутся молекулярные анализы, которые показывают, поможет оно или нет. Но еще мы ведь даем пациентам право выбора метода – химиотерапия, лучевая, операция. Так что он сам во многом влияет на свое лечение.

– Часто пациенты пропадают?

– Примерно в 15–20% случаев. То ли уезжают в другие регионы, то ли уходят к бабкам и целителям, то ли умирают – мы не знаем, что с ними. Нетрадиционные методы лечения по-прежнему в ходу. Как писал классик: «Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса». Мы, со своей стороны, видя, что пациент напуган, подключаем психологов. Есть идея объединять онкобольных в группы (Запад имеет достаточно много таких примеров), которые бы поддерживали друг друга, развеивали мифы, делились историями.

– А что насчет хосписов? Почему их так мало в России? В Московской области нет ни одного.

– Мне кажется, мы недооцениваем на каком-то этапе возможности общей лечебной сети. Терапевты могут помочь больным даже адекватнее, чем это делается в хосписах. Потому мы предложили создавать отделения паллиативной помощи при больницах. Пациенты могут тут находиться несколько месяцев или, возможно, лечиться циклами (а в промежутках будут дома).

– Каков ваш прогноз? Будут ли меньше болеть раком?

– Не будут, потому что основная масса онкобольных – это пожилые люди (у детей и молодежи диагностируется всего 5–7%). И чем больше будет пожилых, тем больше рака. Посмотрите на это с другой точки зрения – человек в старости должен же от чего-то умирать. Раньше почему казалось, что рака меньше? Потому что люди от инфарктов умирали в 55–60 лет, то есть не доживали до того возраста, когда происходит мутация белков. Но давайте жить с мыслью, что мы научимся его лечить или обеспечивать большую продолжительность жизни. Если 75-летний онкобольной вместо 3–4 лет живет 12–15, согласитесь, это весьма неплохо.

Источник: Московский Комсомолец